Села читать Андреева. Вспомнила, что читала у него один только "Красный смех" (до сих пор дрожь в коленках), да и учительница замучила с тем, что я экспрессионизм не знаю. Плюс он, кажется, был дружен с несчастным, замученным мною Вересаевым.
Ну, "Иуду Искариота" все в одиннадцатом (или раньше) читали, так что о нём говорить не буду. А вот рассказ "Большой шлем" в программе не изучается, хотя, на мой взгляд, он также достоин внимания. Изначально он публиковался с названием "Идиллия".
Выложила его здесь. А вдруг кому-то интересно.
Они играли в винт три раза в неделю: по вторникам, четвергам и
субботам; воскресенье было очень удобно для игры, но его пришлось оставить
на долю всяким случайностям: приходу посторонних, театру, и поэтому оно
считалось самым скучным днем в неделе. Впрочем, летом, на даче, они играли и
в воскресенье. Размещались они так: толстый и горячий Масленников играл с
Яковом Ивановичем, а Евпраксия Васильевна - со своим мрачным братом,
Прокопием Васильевичем. Такое распределение установилось давно, лет шесть
назад, и настояла на нем Евпраксия Васильевна. Дело в том, что для нее и ее
брата не представляло никакого интереса играть отдельно, друг против друга,
так как в этом случае выигрыш одного был проигрыш для другой и в
окончательном результате они не выигрывали и не проигрывали. И хотя в
денежном отношении игра была ничтожная и Евпраксия Васильевна и ее брат в
деньгах не нуждались, но она не могла понять удовольствия игры для игры и
радовалась, когда выигрывала. Выигранные деньги она откладывала отдельно, в
копилку, и они казались ей гораздо важнее и дороже, чем те крупные кредитки,
которые приходилось ей платить за дорогую квартиру и выдавать на хозяйство.
Для игры собирались у Прокопия Васильевича, так как во всей обширной
квартире жили только они вдвоем с сестрой, - существовал еще большой белый
кот, но он всегда спал на кресле, - а в комнатах царила необходимая для
занятий тишина. Брат Евпраксии Васильевны был вдов: он потерял жену на
второй год после свадьбы и целых два месяца после того провел в лечебнице
для душевнобольных; сама она была незамужняя, хотя когда-то имела роман со
студентом. Никто не знал, да и она, кажется, позабыла, почему ей не пришлось
выйти замуж за своего студента, но каждый год, когда появлялось обычное
воззвание о помощи нуждающимся студентам, она посылала в комитет аккуратно
сложенную сторублевую бумажку "от неизвестной". По возрасту она была самой
молодой из игроков: ей было сорок три года.
Вначале, когда создалось распределение на пары, им особенно был
недоволен старший из игроков, Масленников. Он возмущался тем, что ему
постоянно придется иметь дело с Яковом Ивановичем, то есть, другими словами,
бросить мечту о большом бескозырном шлеме. И вообще они с партнером
совершенно не подходили друг к другу. Яков Иванович был маленький, сухонький
старичок, зиму и лето ходивший в наваченном сюртуке и брюках, молчаливый и
строгий. Являлся он всегда ровно в восемь часов, ни минутой раньше или
позже, и сейчас же брал мелок сухими пальцами, на одном из которых свободно
ходил большой брильянтовый перстень. Но самым ужасным для Масленникова в его
партнере было то, что он никогда не играл больше четырех, даже тогда, когда
на руках у него имелась большая и верная игра. Однажды случилось, что как
начал Яков Иванович ходить с двойки, так и отходил до самого туза, взяв все
тридцать взяток. Масленников с гневом бросил свои карты на стол, а седенький
старичок спокойно собрал их и записал за игру, сколько следует при четырех.
- Но почему же вы не играли большого шлема? - вскрикнул Николай
Дмитриевич (так звали Масленникова).
- Я никогда не играю больше четырех, - сухо ответил старичок и
наставительно заметил: - Никогда нельзя знать, что может случиться.
Так и и не мог убедить его Николай Дмитриевич. Сам он всегда рисковал
и, так как карта ему не шла, постоянно проигрывал, но не отчаивался и думал,
что ему удастся отыграться в следующий раз. Постепенно они свыклись со своим
положением и не мешали друг другу: Николай Дмитриевич рисковал, а старик
спокойно записывал проигрыш и назначал игру в четырех.
Так играли они лето и зиму, весну и осень. Дряхлый мир покорно нес
тяжелое ярмо бесконечного существования и то краснел от крови, то обливался
слезами, оглашая свой путь в пространстве стонами больных, голодных и
обиженных. Слабые отголоски этой тревожной и чуждой жизни приносил с собой
Николай Дмитриевич. Он иногда запаздывал и входил в то время, когда все уже
сидели за разложенным столом и карты розовым веером выделялись на его
зеленой поверхности.
Николай Дмитриевич, краснощекий, пахнущий свежим воздухом, поспешно
занимал свое место против Якова Ивановича, извинялся и говорил:
- Как много гуляющих на бульваре. Так и идут, так и идут...
Евпраксия Васильевна считала себя обязанной, как хозяйка, не замечать
странностей своих гостей. Поэтому она отвечала одна, в то время как старичок
молча и строго приготовлял мелок, а брат ее распоряжался насчет чаю.
- Да, вероятно, - погода хорошая. Но не начать ли нам?
И они начинали. Высокая комната, уничтожавшая звук своей мягкой мебелью
и портьерами, становилась совсем глухой. Горничная неслышно двигалась по
пушистому ковру, разнося стаканы с крепким чаем, н только шуршали ее
накрахмаленные юбки, скрипел мелок и вздыхал Николай Дмитриевич, поставивший
большой ремиз. Для него наливался жиденький чай и ставился особый столик,
так как он любит пить с блюдца и непременно с тянучками.
Зимой Николай Дмитриевич сообщал, что днем морозу было десять градусов,
а теперь уже дошло до двадцати. а летом говорил:
- Сейчас целая компания в лес пошла. С корзинками.
Евпраксия Васильевна вежливо смотрела на небо летом они играли на
террасе - и, хотя небо было чистое и верхушки сосен золотели, замечала:
- Не было бы дождя.
А старичок Яков Иванович строго раскладывал карты и, вынимая червонную
двойку, думал, что Николай Дмитриевич легкомысленный и неисправимый человек.
Одно время Масленников сильно обеспокоил своих партнеров. Каждый раз,
приходя, он начинал говорить одну или две фразы о Дрейфусе. Делая печальную
физиономию, он сообщал:
- А плохи дела нашего Дрейфуса.
Или, наоборот, смеялся и радостно говорил, что несправедливый приговор,
вероятно, будет отменен. Потом он стал приносить газеты и прочитывал из них
некоторые места все о том же Дрейфусе.
- Читали уже, - сухо говорил Яков Иванович, но партнер не слушал его и
прочитывал, что казалось ему интересным и важным. Однажды он таким образом
довел остальных до спора и чуть ли не до ссоры, так как Евпраксия Васильевна
не хотела признавать законного порядка судопроизводства и требовала, чтобы
Дрейфуса освободили немедленно, а Яков Иванович и ее брат настаивали на том,
что сперва необходимо соблюсти некоторые формальности и потом уже
освободить. Первым опомнился Яков Иванович и сказал, указывая на стол:
- Но не пора ли?
И они сели играть, и потом, сколько ни говорил Николай Дмитриевич о
Дрейфусе, ему отвечали молчанием.
Так играли они лето и зиму, весну и осень. Иногда случались события, но
больше смешного характера. На брата Евпраксии Васильевны временами как будто
что-то находило, и он не помнил, что говорили о своих картах партнеры, и при
верных пяти оставался без одной. Тогда Николай Дмитриевич громко смеялся и
преувеличивал значение проигрыша, а старичок улыбался и говорил:
- Играли бы четыре - и были бы при своих.
Особенное волнение проявлялось у всех игроков. когда назначала большую
игру Евпраксия Васильевна. Она краснела, терялась, не зная, какую класть ей
карту, и с мольбою смотрела на брата, а другие двое партнеров с рыцарским
сочувствием к ее женственности и беспомощности ободряли ее снисходительными
улыбками и терпеливо ожидали. В общем, однако, к игре относились серьезно и
вдумчиво. Карты уже давно потеряли в их глазах значение бездушной материи, и
каждая масть, а в масти каждая карта в отдельности, была строго
индивидуальна и жила своей обособленной жизнью. Масти были любимые и
нелюбимые, счастливые и несчастливые. Карты комбинировались бесконечно
разнообразно, и разнообразие это не поддавалось ни анализу, ни правилам, но
было в то же время закономерно. И в закономерности этой заключалась жизнь
карт, особая от жизни игравших в них людей. Люди хотели и добивались от них
своего, а карты делали свое, как будто они имели свою волю, свои вкусы,
симпатии и капризы. Черви особенно часто приходили к Якову Ивановичу, а у
Евпраксии Васильевны руки постоянно полны бывали пик, хотя она их очень не
любила. Случалось, что карты капризничали, и Яков Иванович не знал, куда
деваться от пик, а Евпраксия Васильевна радовалась червям, назначала большие
игры и ремизилась. И тогда карты как будто смеялись. К Николаю Дмитриевичу
ходили одинаково все масти, и ни одна не оставалась надолго, и все карты
имели такой вид, как постояльцы в гостинице, которые приезжают и уезжают,
равнодушные к тому месту, где им пришлось провести несколько дней. Иногда
несколько вечеров подряд к нему ходили одни двойки и тройки и имели при этом
дерзкий и насмешливый вид. Николай Дмитриевич был уверен, что он оттого не
может сыграть большого шлема, что карты знают о его желании и нарочно не
идут к нему, чтобы позлить. И он притворялся, что ему совершенно
безразлично, какая игра у него будет, и старался подольше не раскрывать
прикупа. Очень редко удавалось ему таким образом обмануть карты; обыкновенно
они догадывались, и, когда он раскрывал прикуп, оттуда смеялись три шестерки
и хмуро улыбался пиковый король, которого они затащили для компании.
Меньше всех проникала в таинственную суть карт Евпраксия Васильевна;
старичок Яков Иванович давно выработал строго философский взгляд и не
удивлялся и не огорчался, имея верное оружие против судьбы в своих четырех.
Один Николай Дмитриевич никак не мог примириться с прихотливым нравом карт,
их насмешливостью и непостоянством. Ложась спать, он думал о том, как он
сыграет большой шлем в бескозырях, и это представлялось таким простым и
возможным: вот приходит один туз, за ним король, потом опять туз. Но когда,
полный надежды, он садился играть, проклятые шестерки опять скалили свои
широкие белые зубы. В этом чувствовалось что-то роковое и злобное. И
постепенно большой шлем в бескозырях стал самым сильным желанием и даже
мечтой Николая Дмитриевича.
Произошли и другие события вне карточной игры. У Евпраксии Васильевны
умер от старости большой белый кот и, с разрешения домовладельца, был
похоронен в саду под липой. Затем Николай Дмитриевич исчез однажды на целых
две недели, и его партнеры не знали, что думать и что делать, так как винт
втроем ломал все установившиеся привычки и казался скучным. Сами карты точно
сознавали это и сочетались в непривычных формах. Когда Николай Дмитриевич
явился, розовые щеки, которые так резко отделялись от седых пушистых волос,
посерели, и он весь стал меньше и ниже ростом. Он сообщил, что его старший
сын за что-то арестован и отправлен в Петербург. Все удивились, так как не
знали, что у Масленникова есть сын; может быть, он когда-нибудь и говорил,
но все позабыли об этом. Вскоре после этого он еще один раз не явился, и,
как нарочно, в субботу, когда игра продолжалась дольше обыкновенного, и все
опять с удивлением узнали, что он давно страдает грудной жабой и что в
субботу у него был сильный припадок болезни. Но потом все опять
установилось, и игра стала даже серьезнее и интереснее, так как Николай
Дмитриевич меньше развлекался посторонними разговорами. Только шуршали
крахмальные юбки горничной да неслышно скользили из рук игроков атласные
карты и жили своей таинственной и молчаливой жизнью, особой от жизни
игравших в них людей. К Николаю Дмитриевичу они были по прежнему равнодушны
и иногда злонасмешливы, и в этом чувствовалось что-то роковое, фатальное.
Но в четверг, 26 ноября, в картах произошла странная перемена. Как
только началась игра, к Николаю Дмитриевичу пришла большая коронка, и он
сыграл, и даже не пять, как назначил, а маленький шлем, так как у Якова
Ивановича оказался лишний туз, которого он не хотел показать. Потом опять на
некоторое время появились шестерки, но скоро исчезли, и стали приходить
полные масти, и приходили они с соблюдением строгой очереди, точно всем им
хотелось посмотреть, как будет радоваться Николай Дмитриевич. Он назначал
игру за игрой, и все удивлялись, даже спокойный Яков Иванович. Волнение
Николая Дмитриевича, у которого пухлые пальцы с ямочками на сгибах потели и
роняли карты, передалось и другим игрокам.
- Ну и везет вам сегодня, - мрачно сказал брат Евпраксии Васильевны,
сильнее всего боявшийся слишком большого счастья, за которым идет также
большое горе. Евпраксии Васильевне было приятно, что наконец-то к Николаю
Дмитриевичу пришли хорошие карты, и она на слова брата три раза сплюнула в
сторону, чтобы предупредить несчастье.
- Тьфу, тьфу, тьфу! Ничего особенного нет. Идут карты и идут, и дай
бог, чтобы побольше шли.
Карты на минуту словно задумались в нерешимости, мелькнуло несколько
двоек со смущенным видом - и снова с усиленной быстротой стали являться
тузы, короли и дамы. Николай Дмитриевич не поспевал собирать карты и
назначать игру и два раза уже засдался, так что пришлось пересдать. И все
игры удавались, хотя Яков Иванович упорно умалчивал о своих тузах: удивление
его сменилось недоверием ко внезапной перемене счастья, и он еще раз
повторил неизменное решение - не играть больше четырех. Николай Дмитриевич
сердился на него, краснел и задыхался. Он уже не обдумывал своих ходов и
смело назначал высокую игру, уверенный, что в прикупе он найдет, что нужно.
Когда после сдачи карт мрачным Прокопием Васильевичем Масленников
раскрыл свои карты, сердце его заколотилось и сразу упало, а в глазах стало
так темно, что он покачнулся - у него было на руках двенадцать взяток: трефы
и черви от туза до десятки и бубновый туз с королем. Если он купит пикового
туза, у него будет большой бескозырный шлем.
- Два без козыря, - начал он, с трудом справляясь с голосом.
- Три пики, - ответила Евпраксия Васильевна, которая была также сильно
взволнована: у нее находились почти все пики, начиная от короля.
- Четыре черви, - сухо отозвался Яков Иванович.
Николай Дмитриевич сразу повысил игру на малый шлем, но разгоряченная
Евпраксия Васильевна не хотела уступать и, хотя видела, что не сыграет,
назначила большой в пиках. Николай Дмитриевич задумался на секунду и с
некоторой торжественностью, за которой скрывался страх, медленно произнес:
- Большой шлем в бескозырях!
Николай Дмитриевич играет большой шлем в бескозырях! Все были поражены,
и брат хозяйки даже крякнул:
- Ого!
Николай Дмитриевич протянул руку за прикупом, но покачнулся и повалил
свечку. Евпраксия Васильевна подхватила ее, а Николай Дмитриевич секунду
сидел неподвижно и прямо, положив карты на стол, а потом взмахнул руками и
медленно стал валиться на левую сторону. Падая, он свалил столик, на котором
стояло блюдечко с налитым чаем, и придавил своим телом его хрустнувшую
ножку.
Когда приехал доктор, он нашел, что Николай Дмитриевич умер от паралича
сердца, и в утешение живым сказал несколько слов о безболезненности такой
смерти. Покойника положили на турецкий диван в той же комнате, где играли, и
он, покрытый простыней, казался громадным и страшным. Одна нога, обращенная
носком внутрь, осталась непокрытой и казалась чужой, взятой от другого
человека; на подошве сапога, черной и совершенно новой на выемке, прилипла
бумажка от тянучки. Карточный стол еще не был убран, и на нем валялись
беспорядочно разбросанные, рубашкой вниз, карты партнеров и в порядке лежали
карты Николая Дмитриевича, тоненькой колодкой, как он их положил.
Яков Иванович мелкими и неуверенными шагами ходил по комнате, стараясь
не глядеть на покойника и не сходить с ковра на натертый паркет, где высокие
каблуки его издавали дробный и резкий стук. Пройдя несколько раз мимо стола,
он остановился и осторожно взял карты Николая Дмитриевича, рассмотрел их и,
сложив такой же кучкой, тихо положил на место. Потом он посмотрел прикуп:
там был пиковый туз, тот самый, которого не хватало Николаю Дмитриевичу для
большого шлема. Пройдясь еще несколько раз, Яков Иванович вышел в соседнюю
комнату, плотнее застегнул наваченный сюртук и заплакал, потому что ему было
жаль покойного. Закрыв глаза, он старался представить себе лицо Николая
Дмитриевича, каким оно было при его жизни, когда он выигрывал и смеялся.
Особенно жаль было вспомнить легкомыслие Николая Дмитриевича и то, как ему
хотелось выиграть большой бескозырный шлем. Проходил в памяти весь
сегодняшний вечер, начиная с пяти бубен, которые сыграл покойный, и кончая
этим беспрерывным наплывом хороших карт, в котором чувствовалось что-то
страшное. И вот Николай Дмитриевич умер - умер, когда мог наконец сыграть
большой шлем.
Но одно соображение, ужасное в своей простоте, потрясло худенькое тело
Якова Ивановича и заставило его вскочить с кресла. Оглядываясь по сторонам,
как будто мысль не сама пришла к нему, а кто-то шепнул ее на ухо, Яков
Иванович громко сказал:
- Но ведь никогда он не узнает, что в прикупе был туз и что на руках у
него был верный большой шлем. Никогда!
И Якову Ивановичу показалось, что он до сих пор не понимал, что такое
смерть. Но теперь он понял, и то, что он ясно увидел, было до такой степени
бессмысленно, ужасно и непоправимо. Никогда не узнает! Если Яков Иванович
станет кричать об этом над самым его ухом, будет плакать и показывать карты,
Николай Дмитриевич не услышит и никогда не узнает, потому что нет на свете
никакого Николая Дмитриевича. Еще одно бы только движение, одна секунда
чего-то, что есть жизнь, - и Николай Дмитриевич увидел бы туза и узнал, что
у него есть большой шлем, а теперь все кончилось, и он не знает и никогда не
узнает.
- Ни-ко-гда, - мысленно, по слогам, произнес Яков Иванович, чтобы
убедиться, что такое слово существует и имеет смысл.
Такое слово существовало и имело смысл, но он был до того чудовищен и
горек, что Яков Иванович снова упал в кресло и беспомощно заплакал от
жалости к тому, кто никогда не узнает, и от жалости к себе, ко всем, так как
то же страшно и бессмысленно жестокое будет и с ним и со всеми. Он плакал -
и играл за Николая Дмитриевича его картами, и брал взятки одна за другой,
пока не собралось их тринадцать, и думал, как много пришлось бы записать и
что никогда Николай Дмитриевич этого не узнает. Это был первый и последний
раз, когда Яков Иванович отступил от своих четырех и сыграл во имя дружбы
большой бескозырный шлем.
- Вы здесь, Яков Иванович? - сказала вошедшая Евпраксия Васильевна,
опустилась на рядом стоящий стул и заплакала. - Как ужасно, как ужасно!
Оба они не смотрели друг на друга и молча плакали, чувствуя, что в
соседней комнате, на диване, лежит мертвец, холодный, тяжелый и немой.
- Вы послали сказать? - спросил Яков Иванович, громко и истово
сморкаясь.
- Да, брат поехал с Аннушкой. Но как они разыщут его квартиру - ведь мы
адреса его не знаем.
- А разве он не на той же квартире, что в прошлом году? - рассеянно
спросил Яков Иванович.
- Нет, переменил. Аннушка говорит, что он нанимал извозчика куда-то на
Новинский бульвар.
- Найдут через полицию, - успокоил старичок. - У него ведь, кажется,
есть жена?
Евпраксия Васильевна задумчиво смотрела на Якова Ивановича и не
отвечала. Ему показалось, что в ее глазах видна та же мысль, что пришла и
ему в голову. Он еще раз высморкался, спрятал платок в карман наваченного
сюртука и сказал, вопросительно поднимая брови над покрасневшими глазами:
- А где же мы возьмем теперь четвертого?
Но Евпраксия. Васильевна не слыхала его, занятая соображениями
хозяйственного характера. Помолчав, она спросила:
- А вы, Яков Иванович, все на той же квартире?
Это сам писатель. Я его совсем другим представляла.
Кстати, нервные они какие-то, эти писатели Серебрянного века. У каждого второго либо удачная, либо неудачная попытка суицида.
Леонид Андреев
Села читать Андреева. Вспомнила, что читала у него один только "Красный смех" (до сих пор дрожь в коленках), да и учительница замучила с тем, что я экспрессионизм не знаю. Плюс он, кажется, был дружен с несчастным, замученным мною Вересаевым.
Ну, "Иуду Искариота" все в одиннадцатом (или раньше) читали, так что о нём говорить не буду. А вот рассказ "Большой шлем" в программе не изучается, хотя, на мой взгляд, он также достоин внимания. Изначально он публиковался с названием "Идиллия".
Выложила его здесь. А вдруг кому-то интересно.
Это сам писатель. Я его совсем другим представляла.
Кстати, нервные они какие-то, эти писатели Серебрянного века. У каждого второго либо удачная, либо неудачная попытка суицида.
Ну, "Иуду Искариота" все в одиннадцатом (или раньше) читали, так что о нём говорить не буду. А вот рассказ "Большой шлем" в программе не изучается, хотя, на мой взгляд, он также достоин внимания. Изначально он публиковался с названием "Идиллия".
Выложила его здесь. А вдруг кому-то интересно.
Это сам писатель. Я его совсем другим представляла.
Кстати, нервные они какие-то, эти писатели Серебрянного века. У каждого второго либо удачная, либо неудачная попытка суицида.